Interviu apie J.P. Sartre ir kūrybą

 

ЧЕЛОВЕК С ФОТОАППАРАТОМ

 

Когда я впервые увидел изображение бредущего в песках человека, оно показалось мне очень точной метафорой человеческой жизни вообще. Я тут же захотел иметь ее дома. Потом я узнал, что на фото – Жан-Поль Сартр, и поразился, насколько точно снимок передает его суть, его противоречивую натуру, мечущуюся в поисках ненайденных ответов... На этой фотографии все кстати, все точно: и окружающая белая пустота, и наклон фигуры, и даже тени – его и его постоянной спутницы и соратника Симоны де Бовуар, державшейся всю жизнь чуть позади великого философа.

Потом я узнал, что фотография была сделана в 1965 году, называется «Сартр в Ниде», ее автором был тогда еще молодой фотограф Антанас Суткус, которому выпала удача сопровождать вдруг нагрянувшего в Литву экзистенциалиста в поездке. Спустя 45 лет мне посчастливилось встретиться и поговорить с живым классиком советской и европейской фотографии во время его краткого визита в Москву на открытие выставки в Галерее имени братьев Люмьер.

 

 

Антанас, начну с того, что вы были причиной моего увлечения черно-белой фотографией. Первой в моей коллекции была ваша работа 1965 года «Сартр в Ниде».

 

Это фотография с большой историей. Вы знаете, что по ней Розлин Гране сделала свой знаменитый памятник Сартру – тот, что стоит возле Национальной библиотеки в Париже. Долгое время фотография публиковалась в Европе под фамилией Картье-Брессона.

 

У него с Сартром было что-то вроде эксклюзивного договора на съемку?

 

Нет, договора не было. Просто Сартр никого, кроме Анри Картье-Брессона, к себе не подпускал. В то время мы не могли напрямую общаться с Западом, и я переправлял Сартру отснятые мной снимки через Ленину Зонину. Естественно, я их тогда не подписывал. Поэтому, когда они появились в Европе, все подумали, что автор – Картье-Брессон. И все деньги за публикации шли агентству Брессона. Уже потом я встретился с директором агентства, который поначалу обвинил меня в том, что я хочу присвоить себе чужую работу. Но я показал негативы, и все разрешилось.

 

А другие фотографии из этой серии публиковались при жизни Сартра?

 

Другие – нет. Только потом, после советской власти, в начале 1990-х, когда мне потребовалось доказать авторство, я опубликовал всю серию.

 

Ну да... При советской власти отношение к Сартру было разным в разные периоды. Несмотря на то, что он всегда был левым, многое из того, что он декларировал, не нравилось нашим идеологам...

 

Сартру как раз за год до этого была присуждена Нобелевская премия, от которой он отказался. Ему показалось, что премию ему присудили по конъюнктурным причинам – за то, что он критиковал Советский Союз. А он хотел быть совершенно независимым. Он был, скорее, левым радикалом, маоистом. Ленина Зонина была его большой любовью на протяжении семи лет.

 

Ленина Зонина его переводила, кажется?

 

Она его переводила, она его часто сопровождала. Раньше Зонина была секретарем Ильи Эренбурга и, конечно, сотрудником КГБ. За таким человеком, как Сартр, должен был быть досмотр. Но они обошли КГБ. Мне рассказывал сын одного из друзей Сартра, что Сартр, Зонина и чуть ли не человек из резидентуры КГБ во Франции втроем писали отчеты в КГБ.

 

Я читал, что подруга жизни Сартра, Симона де Бовуар, снисходительно относилась к увлечениям мэтра.

 

Ленина так копировала Симону во всем – в одежде, в духах, в мелочах...

 

На вашей фотографии, где они втроем, это особенно хорошо заметно.

 

Симона считала, что Сартр – ее самая большая жизненная удача, и поэтому так спокойно воспринимала его чудачества. Только администраторов советских гостиниц, конечно, шокировало то, что они с Зониной жили в одном номере.

 

А чья это вторая тень на снимке?

 

Это тень Симоны де Бовуар. Я так и доказал, что это мой снимок – на полном кадре видна сама Симона, но ее профиль мне не понравился, и я его отрезал.

 

Поездка Сартра в Литву была официальной? Она освещалась в прессе?

 

Не освещалась. Была информация, и все. Я дружил с председателем Союза писателей Литвы Эдуардасом Межелайтисом, и он мне предложил сопровождать Сартра. Мне было 26 лет, я очень интересовался экзистенциализмом, перечитал всего доступного Сартра. Я много о чем его расспрашивал и удивлялся, что он так обстоятельно отвечал на все мои вопросы и сам спрашивал о многом. А в последний вечер Сартр спросил: «Так что ты пишешь – прозу или поэзию?» – «Я даже любовные письма не пишу, я – фотограф». «О Бог мой! – он сказал. – Ну не гнать же теперь тебя из-за стола в последний вечер. Я же только одного фотографа подпускаю, Картье-Брессона. Ну хоть снимки пришли». Я послал снимки, ему понравилось, и он использовал их в своих публикациях и даже на обложках книг.

 

Встреча с Сартром как-то на вас повлияла?

 

Слушайте, мне было 26 лет, я был очень начитан и на все имел свое мнение. Мне нравилось, что он, мировая величина, так демократично со мной полемизирует. Но не думаю, что было какое-то влияние. На меня влияли такие вещи, как любовь, женитьба, появление сына... Недавно, разбирая архив, я начал заново вникать в эти снимки, перечитал Сартра, и он мне еще больше понравился.

 

Что больше всего запомнилось?

 

Он курил как паровоз. Совсем как я. И самые крепкие сигареты – Gitanes. В Литве, знаете, тогда не было западных сигарет. А у Сартра кончились. Нашли у какого-то министра Camel, принесли Сартру. Он закурил, говорит: «Что вы мне за траву принесли?» Водитель курил «Красноармейские», он стрельнул у водителя: «Вот это сигареты!» (Смеется.) Так и курил «Приму» и «Красноармейские».

 

Когда вы начали снимать, в каком году?

 

В 1955-м. Я работал тогда на торфопредприятии. Кроме меня там работали одни женщины. Рабский труд. Переворачивали торф, на коленях шли до горизонта, потом обратно, опять переворачивали уже высушенный торф. Я тоже с ними прошел. Два раза. А они за это же время – пять. Посмотрели на меня так и говорят: «Знаешь, ничего не выйдет. Вон, у тебя фотоаппарат, ты лучше нас поснимай, а мы за тебя норму сделаем». Ну я и начал снимать.

 

На какую камеру?

 

«Любитель». Шесть на шесть. Они остались довольны. Из этой пленки мой двоюродный брат сделал потом ракету.

 

Когда пришло решение, что нужно профессионально заниматься фотографией?

 

Сразу. Я поступил в университет на русский язык и литературу, очень хотел быть журналистом. Я был идеалистом. Мне журналист казался тогда Робин Гудом. Приезжает, напишет правду. Я и сам писал в газету, критиковал школу, что в спортивном зале пыли много, дышать нечем и тому подобное.

 

Вы были правдоискателем?

 

Да, вроде... Про торфопредприятие, куда нужно было пешком 15 километров идти и потом обратно, я написал первому секретарю обкома партии, что это неправильно. Собрал 17 подписей. Пришел к секретарю, тот прочитал. «Ну, балбес, – говорит, – найду хоть одну фальшивую фамилию – тебе конец...» Но все оказалось чисто. Я тогда в школе учился. Потом меня к черту из этой школы выбросили из десятого класса. Когда умер Сталин, мы пели религиозные песни: «За упокой души Иосифа, Господи…», а девушки: «И вечный огонь пусть ему светит…» Донесли.

 

Расскажите про ваш Союз фотохудожников Литвы. Насколько большей свободой пользовались фотографы в Литве, чем в остальном СССР?

 

Я тогда называл нас собакой с ошейником и поводком, которая держит поводок в своих лапах. Конформизм? Конечно. Я был конформистом. Если ты руководишь организацией, то не можешь не быть конформистом. И тогда, и сейчас. Тогда ты должен был понравиться министру, сейчас – суметь найти для проектов деньги. Если бы в Литве все были не конформисты, то нации бы не осталось, все бы ушли в партизаны… Когда закончилась в 1989-м советская власть, нам казалось, что наступит время небывалой свободы. Но потом выяснилось, что свобода, как и говорил Сартр, не снаружи, а внутри человека. Я смотрю на тех же писателей – они не стали сильно свободнее без коммунистов.

 

Мне кажется, им даже стало труднее, чем при советской власти, ведь надо как-то зарабатывать...

 

Я вам так скажу: вместе с червячком свободы, на который нас поймали, мы проглотили крючок массовой культуры и ее массового потребления. Хочу я или не хочу, но она на меня влияет. Я знаю, что это плохой фильм, но смотрю, потому что он меня расслабляет, – про разных шпионов, детективы и так далее...

 

При советской власти у нас всего этого не было, мы в основном читали…

 

При советской власти мы читали только самое лучшее. А сейчас я прихожу в магазин… На день рождения мне подарили чек на 200 евро в книжный магазин. Купил Маркеса, Хемингуэя, Керуака и еще кого-то из старых, известных… Все, что купил из новых, оказалось ерундой.

 

А тогда, в 1960-е, организация фотографов в союз помогала выживать?

 

Когда мы учредили организацию, мне один мой друг из Америки сказал: «Ты первый капиталист в Советском Союзе, ты нашел нишу, которая не занята». Раньше нельзя было покупать фотографии по договору, надо было с перечислением через банк. Не было организации, которая могла бы выставить счет. Мы стали такой организацией. Сразу подтянулся рынок Советского Союза: курорты, «Аэрофлот», всякие вина. Мы получали такие деньги, Боже мой! Одно время в Литве было 150 штатных работников. Мы давали бесплатно пленку, бумагу, платили за ретушь. Потом, когда уже появился рынок, все захотели этим делом руководить. Я подал в отставку и начал работать для себя. Ездил по республике, за границу, продавал свои фотографии. Нормально жил. Когда они увидели, что я живу лучше, езжу на лучшей машине, у меня есть водитель и свой лаборант, тогда Союз решил взять меня обратно, чтобы я им помог. Ну я сделал лицензию, поставил все на ноги, сейчас опять ушел… Когда в 1960-е пошел руководить Союзом, я очень много потерял, потому что если душа загружена делами – ты не художник.

 

То есть нельзя быть одновременно тренером и играть?

 

Я пробовал, но это очень чувствуется. Я был бы великим фотографом, если бы не создал этот Союз и не руководил им 40 лет.

 

Вы долгое время не снимали. Сейчас начали снимать?

 

Нет, только с архивом сейчас работаю. У меня недосмотрено около трехсот тысяч негативов. А просмотрел уже более полумиллиона. Надо эту работу доделать. Это возможность у меня, как у Фауста, вернуться в свою молодость и найти там что-то.

 

Когда вы снимали, думали о том, как это может быть воспринято?

 

Нет, все мое творчество идет из интуиции, не из головы. Я просто чувствовал, как надо.

 

Несмотря на то, что Литва была не совсем Советским Союзом, многое на ваших фотографиях напоминает мое детство. Например, та, где дети играют в хоккей на площадке – прямо вид с моего балкона.

 

Да-да. Сейчас я ношусь с одной идеей – сделать большой альбом «Ностальгия по детству». Надо срочно делать, годы бегут. И финансирование надо искать. Очень тяжело с финансированием.

 

Ничего, вот кризис закончится, может, станет проще.

 

Этот кризис-то пройдет, другой придет...

 

А есть у вас любимые фотографии?

 

Не знаю, любимых нет… Люблю те, где есть теплота, нежность, любовь.

 

А у меня есть несколько ваших любимых. И я всегда хотел спросить, в каких ситуациях они были сделаны. Одна – это море, скамейка, сидят женщина и девочка...

 

Да, эта мне тоже нравится.

 

А что это за место?

 

Я на этом месте свадьбу праздновал с первой женой. Да, эта фотография и романтичная, и немножко с таким предчувствием трагедии.

 

Да, и меня тронула. И еще «Пионер». И та, где два мальчика в пиджаках, 1979 года.

 

Да-да. Это «Кавалеры». Мы там отпуск проводили, и я сделал немало хороших фотографий.

 

Одна из самых любимых – где мост в Вильнюсе и дети.

 

Дети на мосту? Да, это тоже моя любимая фотография. Напечатал ее недавно для одной нашей дизайнерши. Она мне сшила пиджак для поездки в Лондон. Я должен был поехать на открытие выставки в Музее Виктории и Альберта и не имел пиджака, знаете. У нас с ней был бартер – она мне пиджак сшила, а я ей эту работу. (Смеется.) Она была очень довольна.

 

Еще очень нравится та, где два автобуса.

 

Надя их называет «эротические задницы автобусов»...

 

Да, на ней два печальных автобуса и ни одного человека, но во всем этом больше человеческого, чем где бы то ни было...

 

Я как-то верю в эту фотографию. Было время, считали, что я ностальгирую по советской власти. Я спросил одного писателя: «Какие твои годы были лучшими в жизни?» Он сказал, что лучшие годы провел в Воркуте, в ссылке. «А почему?» – «Я там был влюблен!» Я говорю: «Так это тоже были мои лучшие годы. И влюблен был, и семью завел...» Талант не меняется от смены власти, правительства и так далее...

 

Мне кажется, что независимость и свобода – довольно условные вещи. Для живущих в СССР была важна, скорее, не свобода, а мечта о свободе…

 

Конечно, в осуществлении этой свободы есть положительные черты… Но раньше тебя КГБ не пускал за границу, а сейчас экономические проблемы.

 

А что вы думаете про цифровую фотографию?

 

Знаете, честно говоря, надо немного пожить. Любое техническое открытие вызывало панику. Все кричали, что компьютеры заменят книги. Ни черта компьютеры книг не заменят. Как я люблю читать книгу на диване или в кровати, так и буду. С компьютера мне неудобно читать. Телевизор тоже не заменит путешествия и не заменит кино. «Цифра» – это хорошо, во-первых, для прессы. Можно сразу передать, даже с места съемки. Не нужно брать с собой много пленок. Любителям очень хорошо – каждый чувствует себя художником. И не надо проявлять, можно тут же посмотреть.

 

Мне кажется, «цифра» лишила людей чувства ответственности.

 

Это есть немного. Однажды в одном портретном конкурсе я выиграл приз – Canon автоматический. И заметил, что когда начал им снимать, качество фотографий заметно падало. Снимаю Nikon’ом – нормально. Качество падало потому, что нажимаю – а ответственности нет. Чик-чик-чик – идет много кадров в секунду, а того главного, который ты должен выждать, и нет. Ты должен взглянуть человеку в глаза в этот момент, а тут... Что мне важно – я очень люблю кадры 6X6, широкоугольные. А узкое – ну не мое.

 

Важнее, по-моему, фотограф, а не камера...

 

Да, камера не имеет такого уж значения. Играет роль чувствительность пленки, чтобы не нужна была вспышка и можно было при любом освещении снимать.

 

В принципе даже «цифра» – это не так страшно, если снимает правильный человек...

 

Я хочу сказать, что нельзя списать и «цифру». Будут люди, талант которых – съемка на «цифру». Но я хочу сказать, если ты не гей, а натурал, то ты уже не станешь геем.

 

Даже если модно...

 

Да, даже если модно. (Смеется.) Когда ты всю жизнь на пленке, то если дают «цифру», как-то теряешься...

 

А сколько у вас сейчас всего отпечатанных фотографий?

 

Наверное, больше двух тысяч. От 30x40 до 50x60.

 

Здорово! Значит, будет что собирать. Когда я начал увлекаться фотографией, то заметил одну вещь – фотографы очень долго живут. Особенно те, кто работает с живой фотографией, химией, пленкой. В среднем, на 15–20 лет дольше, чем обычные люди. Чем это объяснить, не знаю. То ли тем, что фотографы работают с серебром, то ли тем, что это мистическая вещь и они подпитываются от тех, кого снимают. Вы не замечали?

 

Не знаю. Ну я-то вообще чудом жив. Я очень много болел. Всю жизнь – 62 года из 70. Четыре с половиной года назад вырезали рак. Очень хорошо оперировали, но проверяют каждые три месяца.

 

Потому что ваша миссия еще не закончена. Пока человек не исполнит свою миссию, он не уходит. Я так думаю.

 

Еще работать надо. Еще б одну жизнь. Сердечно-сосудистая система немножко проблемная. Курил я здорово, по три пачки в день. Бросил курить в этом году. И вино бросил пить. Я грузинское вино пил, большими количествами. От четырех бокалов – сколько мне сейчас разрешается – я ничего не чувствую. Я начинаю чувствовать вино от первого литра. И выпивал по два с половиной литра за раз, а это уже…

 

Не очень хорошо...

 

Не очень... Вот так и пришлось отказаться.

 

Когда вы руководили Союзом фотохудожников, каким образом происходило ваше взаимодействие с властью? У вас же в Литве власть была еще и многоуровневая: местная, литовское руководство, потом союзное?

 

Я много читал про французское Сопротивления и знал, что в любом сопротивлении всегда есть предатели и стукачи. Сразу отказался от любых подпольных собраний, потому что понимал – тут же пропадем. Надо искать пути. Охотиться с министрами или в бане париться и водку пить не хотел. Я использовал фотографию. Везде ходил с фотоаппаратом. Снимал на всяких конференциях и в неформальной обстановке. Потом, когда приходил с какой-нибудь просьбой, дарил фотографии. И мне помогали. Я везде имел друзей – и у нас, и в Москве. Московские критики нам очень помогали. Я со всеми находил общий язык. И умел пить.

 

Вы тоже думали, что советская власть не закончится?

 

Я тогда думал, что независимость мы получим после атомной войны.

 

Мы все думали, что это будет вечно.

 

Я тоже был дураком. Верил в социализм с человеческим лицом, хотя в то время диссидентов сажали в тюрьму. Конечно, я чувствую ответственность за это. Если б я не был коммунистом, мог бы выступить против. Но если бы выступил – к черту всю нашу фотографию...

 

Каждый, кто что-то делал, был как Штирлиц в тылу врага. Вроде не нравится, что происходит в Германии, но и критиковать Мюллера за репрессии тоже нельзя...

 

Конечно. Мы одно думали, другое говорили, а третье делали. Тройная шизофрения.

 

Мне кажется, важно сейчас показывать, что есть вещи, которые вне времени.

 

Вне времени и вне политики.

 

Мне кажется, сейчас странно происходит – раньше была тотальная власть государства, а теперь во всем м